В новый век мир входит в состоянии острой нестабильности. Поэтому на все процессы в России накладывается столько внешних факторов, что говорить о долгосрочном прогнозе в принципе невозможно. Когда все качается и балансирует на неустойчивых основаниях, наше предвидение сводится лишь к построению возможных сценариев. В какой из них нас втолкнут с нынешнего распутья — зависит от действия очень малых сил. Так, качели можно раскачать или остановить одним пальцем — надо только тыкать им в нужный момент.

Если бы у нас была сила, которая в свое время хладнокровно и с ясной головой выстроила бы линию сопротивления, мы, может, и не скатились бы к нынешней катастрофе. Думаю, Путина выбрали и поддерживают именно потому, что видят в нем шанс на собирание такой силы. Только шанс и только небольшой силы. Лишь бы он толкнул падающую в пропасть страну не по самой губи тельной траектории. Хоть чуть-чуть наискосок.

Какова, на мой взгляд, эта тропинка “наискосок”? Сколько нам по ней катиться? Что нас ждет на дне? Я могу сказать только, куда, как я чувствую, нас клонит. О расчете нет и речи, мы успеваем уже лишь почувствовать — шкурой и телом. Как в машине, которую заносит на скользкой и темной дороге. Не думаю, чтобы было много пользы от того, что я сообщу о моих ощущениях. Я бы предпочел высказывать маленькие, но заведомо полезные вещи — взбивать, как лягушка лапками, пену нашего хаоса. Ведь порой появляются крупицы чего-то твердого — но не дают им соединиться в комок, чтобы можно было опереться.

Пока что нас тянет в пропасть, русскими овладела воля к смерти. Мы сами помогаем нашим палачам, даже не сердимся на них. Какое там сердиться — им уже и сочувствуют. Ведь они, бедные, почти все ухнут в ту же яму Какая несправедливость! Как же так, ведь они — победители, они сидят в политом кровью телецентре, щелкают на счетах в банках, отключают отопление у наших родных в Приморье. Их лица лоснятся, на них жир, в который они перетопили наши жизни.

Это и есть воля к смерти — мы вперились в сцену, где перемешались упыри и клоуны, нам некогда подумать о себе и наших детях, у нас нет уже сил, чтобы пожалеть нищего ребенка. Мы боимся признаться, что мы уже и не надеемся ни на что. Да и на что надеяться? Что приедет Шойгу и привезет мазута? Или на то, что Камчатка и Приморье — не Россия? Так ведь это — обычный прием, расчет на привыкание. То Камчатка, то Приморье, то заморозят, то согреют. Потом и Пермь какая-нибудь. Но мы-то пока живем! Вода пока только по пояс! Дети захлебываются? Пусть встанут на цыпочки.

Сегодня мы — умирающий народ. Когда образованные, сильные еще люди в современном городе, где для опыта отключили подачу тепла, выходят на улицу с плакатом “Хотим жить!”, это и означает, что права на жизнь эти люди в нынешнем мире не имеют. Сейчас неважно даже, почему эти люди сами выплюнули право на жизнь, которое еще недавно было им гарантировано. Тот поезд уже ушел. Эти люди хотели свободы и борьбы, но оказалось, что бороться они неспособны. Ну создавайте партии — ведь разрешено! Говорите — ведь цензуры нет! “Хотим жить...”

Произойдет ли перелом? Что разбудит дорогих моих сограждан? Голос здравого смысла им скучен, они хотят чуда.

Плохие сценарии, возможность которых предполагалась начиная с 1989 года, сбываются пока что с удивительной точностью. Единственно, что радует,— это тот факт, что процесс разрушения идет медленнее, нежели предсказывали специалисты. Запас прочности советской системы оказался гораздо выше, чем теоретически расчетный. Прежде всего запас прочности честного труженика, воспитанного советской школой и нашей культурой. Но эта прочность, это терпение обусловили и гораздо более медленное, чем предполагалось, обретение нашими людьми политической воли. Нам еще кажется, что велика Россия и есть куда отступать.

После 1996 года стало ясно: не приходится рассчитывать, что люди соберутся для спасения на основании трезвого расчета. Даже слабое, но вольное животное, загнанное в угол, идет на прорыв. Мы же оказались слишком одомашнены. Рядом ничтожная кучка хищников задирает наших близких, а мы грустно косим глазом, но щиплем все более скудные пучки травы. Мы видим, что там, куда нас гонят, травы совсем уже нет, но бредем туда, не пытаясь свернуть с дороги. Тем, кто нас гонит, даже кнута не приходится разматывать.

Когда исчезли надежды, что на поиски выхода соберет людей голос разума и гражданское чувство? Осталось уповать на два сильных средства, что двигают человеком. Первое из них действует в сфере духа. Древние называли это катарсис — душевное потрясение при виде большой человеческой трагедии. Такое потрясение, которое вызывает не страх, а очищение. Которое порождает общую волю, делает каждого героем общего строя.

Но таково могущество пошлости, которую льет на нас телевидение, и такова низость всего сонма тонкошеих вождей, что они достигают невозможного — они пересиливают просветляющее действие трагедии, принижают его, загаживают душу и предотвращают катарсис. Мы тупо пережили войну на нашей собственной земле, глаза нам залепила липкая слюна всяких бабицких и масюк. Мы не хотим увидеть, трагедии миллионов беженцев. Беженцев не в Сомали, не в Руанде, а в нашей Святой Руси. Их загородила своими платьями госпожа Матвиенко, и у нас нет сил отодвинуть эту ширму. Мы очень быстро пережили бомбежки Сербии, едва ли не быстрее самих сербов. Послушно пошли, куда указано, пошумели у посольства, успокоенные, пошли обратно.

Мы не ушли в катакомбы, где могли бы задуматься без облучающего надзора телевизионного глаза, где могли бы научиться на ощупь и по звуку шагов распознавать своих. Нашу патриотическую жажду вполне утоляет театр двух актеров. Прижали Гусинского — сбежал Березовский, поймали Гусинского — простили Березовского — ... — защитили Гусинского — ... — и так год за годом. Как мы невзыскательны! Нет более благодарного зрителя. чем мы.

Была надежда на другую, животную силу — инстинкты. Казалось, это не откажет, против этого даже НТВ бессильно. Инстинкт жизни, самосохранения. Инстинкт продолжения рода. Нет, оказалось, человек — слишком мало животное. Настолько пластично его воображение, что он легко погружается в мир спектакля, игры, зыбких манящих образов и забывает о своей жизни, не испытывает страсти продолжить себя в детях и внуках. Не до этого ему. Он теряет чувство опасности, расшибается в лепешку на шоссе, легко опускается на дно. Как нас довели до такого состояния? Из нас выбили способность измерять и рассчитывать, как homo sapiens, но одновременно у нас отключили и инстинкт зверя. Кто мы сегодня? На каком языке нам разговаривать друг с другом? Сколько нас останется через десять лет? Через двадцать?

Я верю, что мы докатимся до дна пропасти израненные, но живые. И обретем зоркость, чтобы увидеть знаки, по которым сможем найти тропу наверх. И те, кто уцелеет, не перегрызутся, а поддержат друг друга, поднимут и выходят всех раненых, простят малодушных и корыстных. Каждый будет дорог.

Почему я в это верю? Я это чувствую, как уже говорил, шкурой. А кроме того, на это указывает множество признаков — слабых, о которых не следует и говорить, неубедительных для посторонних. Но для меня — верных. Меня спросили, и я говорю то, что думаю.

Видно, и спасение наше как раз в том, что пробуждение инстинктов и трагедия, затронувшая каждого, сольются во времени. И уже никто не сможет опошлить и ослабить то испытание, которое на нас свалится. Мы выйдем из него другим народом. Жестким и расчетливым, с сильным языком. Уже сегодня видны на каждом шагу искры этой новой мысли и слышны слова этого нового языка, которые снова соединят нас в народ действия. Пока что соединиться этим мыслям и этим словам не дают твари, что роятся вокруг нас, зудят и хохочут, щекочут и кусают. Но их сила на исходе.

Когда там, внизу, мы социальные бедствия “слабых” переживем наконец как вселенскую трагедию, мы станем народом-отрядом, не имеющим тыла, но пробивающим тот же, свой путь. Если пробьем, то жизнь человечества продлится еще на целый исторический цикл.